До тридцати — поэтом быть почетно,
И срам кромешный — после тридцати.
А. Межиров
В 2011 году в Москве попечением «Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ» вышла литературная антология «Новые имена в поэзии». Эта книга — составная часть многолетней программы «Молодые писатели», которая включает в себя организацию ежегодных «Форумов молодых писателей России и стран зарубежья», встреч с известными литераторами и общественными деятелями, организацию мастер-классов и выпуск сопутствующей печатной продукции. Нужно признать, что вершина этого айсберга — всероссийские форумы молодых писателей в Липках — стали заметным явлением в современной литературе. Участники форумов и представлены на страницах сборника «Новые имена…»
Средний возраст авторов антологии на момент ее выхода решительно перевалил за тридцать лет. Насколько же новы их имена? Не припозднился ли их дебют — к тем годам, когда, если верить Александру Межирову, поэтом быть все менее почетно и все более стыдно? Или же, наоборот, о каждом из авторов сборника можно сказать, что он «в полноте понятья своего» и «дорогу жизни прошел наполовину»? И тогда название сборника — не более чем обманка, рекламный трюк? Наконец, насколько показательна такая книга применительно ко всей современной молодой поэзии России? Попытаемся разобраться в этих вопросах.
Читать подобные антологии можно по-разному. Например, начать со сведений об авторах. Эти несколько страниц обычно дают ясное понятие даже не о регалиях, но о принципах отбора и стиле антологии лучше любого предисловия. Оказывается, большинство поэтов печатаются в толстых литературных журналах, члены, участники, дипломанты, а некоторые даже лауреаты и стипендиаты чего бы то ни было, авторы одной или нескольких поэтических книг… Так что «новыми именами» их вообще назвать сложно. Действительно, если к 23 представленным авторам добавить еще примерно с десяток имен, кого-то пока исключить (в том числе, возможно, и автора настоящих строк), то получится почти полный список наиболее заметных молодых стихотворцев на рубеже 2000-х и 2010-х годов.
Наиболее заметных или наиболее талантливых? Вот он, старинный литературный вопрос, живущий на шаткой и опасной почве субъективных предпочтений, всячески замаскированных. Попытаемся разрешить и его, а заодно поговорим о том, что, на наш взгляд, объединяет авторов сборника.
Большинство современных поэтических антологий претендуют если не на революцию в современной литературе, то на представление новой генерации авторов, собранных в единый стилистический кулак. И среда, демонстрирующая этот кулак, бывает весьма агрессивна в навязывании своих ценностей — достаточно вспомнить такой громкий проект, как «Девять измерений»[1], отчасти уже нашедший свою оценку на страницах «Вопросов литературы». Говорить на его примере о какой-то стилистической толерантности или широте составительского вкуса не приходится, хоть это, разумеется, и декларируется в предисловиях или аннотациях.
Антология «Новые имена в поэзии» лишена такого революционного запала, а заодно и манифеста-предисловия. Какими же стилистическими критериями руководствовались (литературные) сотрудники Фонда при составлении сборника?
Боюсь, что никакими. По всей видимости, список авторов антологии определялся на основе некоторого более или менее коллективного мнения, о котором составители и издатели сочли нужным подробно не распространяться. В краткой аннотации можно обнаружить лишь общие фразы — дескать, «новые авторы не только приносят с собой новые веяния, но и иной взгляд на мир, на лирику» и «в сборнике широко представлены многие направления поэтического творчества». Тем неожиданнее бросающаяся в глаза чуть ли не поголовная традиционность поэтического инструментария «новых имен в поэзии». Например, столь обширное и громогласное современное явление, как «актуальная» поэзия, почти не представлено здесь. Из всех авторов антологии к условному кругу «Вавилона» и журнала «Воздух» можно отнести только поэтессу из Казахстана Айгерим Тажи. На ее подборку приходится и львиная доля верлибров, обнаруживаемая в сборнике. Столь малое представительство подобной поэтики в современных изданиях по меньшей мере нетипично — и, чтобы не игнорировать ее здесь вовсе, поговорим об этих стихах подробнее.
Тексты Тажи демонстрируют редкую свободу самовыражения. Кажется, они существуют отдельно и от содержания, и от ритма, и от рифмы, и даже от последовательного верлибра. Каждое из стихотворений производит впечатление чистейшей, как слеза ребенка, импровизации в духе автоматического письма, которая сочинялась минут за пять и впоследствии не подвергалась ни единой правке. Когда автору кажется, что пора бы включить в текст рифму, та появляется — столь же внезапно, как затем исчезает. Предмет высказывания туманен, знаков препинания в большинстве случаев нет. Одним словом, подобное творчество хорошо укладывается в «общевавилонскую» поэтику и сильно отдает искренней натуралистической графоманией (раз уж сами идеологи этого движения объявляют себя принципиальными графоманами[2], то и автор настоящей статьи не будет стеснять себя в выражениях).
Одно стихотворение, посвященное круговороту жизни от рождения до смерти, начинается так: «не спит юная / стучит по клавишам / в грязи копается / бросает семя»; другое, под названием «Идол»: «а я хочу быть твоей первою / улыбку ногтем процарапывать / вычерчивать чуть удивленные / глаза на розовом лице». В качестве контраста — концовка еще одного из стихотворений:
маяком свет на кухне за свежей порцией
кофеина плыть долго но сильный — справится
у жены древнеримская переносица
она смотрит в окно и от вида морщится
он подходит и щиплет ее за задницу.
Такого рода бытовой лубок сложно и критиковать, дабы не попасть впросак. Вдруг автор (как водится, умерший) говорит все это с обширной платформы деконструкции и карнавализации? Хочется предоставить разбираться в этом профессионалу.
Повторюсь, подобные тексты не показательны для книги в целом, но тем сильнее они бросаются в глаза и тем неожиданнее их присутствие. Большинство же стихотворцев на удивление традиционно — и стилистически и даже тематически, — и совсем не хотят бояться этого. Показательны стихи москвички Евгении Тидеман — автора, не вникающего в сиюминутные тонкости литературного процесса, не следящего за шараханьями из стороны в сторону столичной поэтической моды и не приносящего ей в жертву собственный голос. Голос этот негромок, спокоен, благороден и самоуглублен. Предметом стихотворений почти всегда являются авторские отношения с миром, в большей степени природным, нежели социальным. Здесь важно почувствовать, что «проходит жизнь, как день неповторимый», или заметить, как «в сумраке сыром сугробы оплывали, / Древесная вода пропарывала снег…»
Трудно представить в таких стихах столь модный ныне «поток сознания» на грани отсутствия самого сознающего субъекта. Впрочем, и протеста против современных поэтических тенденций, наверняка знакомых Евгении Тидеман, в ее стихах нет. Автору дорого принятие всех проявлении бытия и даже проговариваемое «бессилие мое». Такая позиция, не воинствующая, но вполне определенная, сродни «позиции» полноводной реки, которая течет в известном направлении, не очень-то обращая внимание на то, что происходит на берегах. Кстати, образ реки и связанные с ним образы дождя, половодья, залива вообще занимают центральное место в представленной подборке, встречаясь едва ли не в каждом стихотворении: «кущи погоста, / где мы кидались с тоски / в теплое тело реки / и в одиночество роста»; «меня не осталось, / я дом и река. / пустая веранда. / пустые луга»; «Но вот туман затопит берега, / И в тишине какой-то невозможной / Я подойду к небесному подножью, / Где плавится незрячая река»… Наконец, показательны сами названия стихотворений: «Река», «Залив», «Дом и река».
Впрочем, такая последовательность грозит перейти в однообразие. Если Уитмен всю жизнь писал «Листья травы», то здесь есть опасность увлечься «песнями реки». Автор играет на «традиционном» поэтическом поле и старается отыскать новизну в едва ли не хрестоматийном материале — как содержательном, так и формальном. Можно спорить, насколько безупречно справляется Тидеман с поставленной задачей; но само существование подобной задачи достойно читательского уважения.
Подчеркнуто традиционна и Елизавета Мартынова. Ее стихотворения производят любопытное и обманчивое впечатление, но обман этот — хорошего толка. Часто приходится видеть строки, наполненные всевозможными внешними эффектами, а внутри пустые, — этакая поэзия елочных шаров. Здесь все наоборот: при беглом чтении стихи Мартыновой кажутся непритязательными — и на «техническом» уровне (почти сплошь четверостишия ямба или анапеста), и на уровне содержания, — но при внимательном рассмотрении этих с виду неказистых строк обнаруживаются примечательные детали.
Скажем, стихотворение «Окраина» посвящено описанию тех мест, где «огромное желтое поле», где «жили, стирали, варили» «на фоне домов аварийных». Провинциальный сельский, городской ли пейзаж с бытовыми вкраплениями… И вдруг: «Окраина, черная птица, / Тень горя на сумерках улиц…» Каким ветром занесло в эту почвенническую пастораль столь могучий образ? Или — еще пример: вряд ли какая-либо первая строка может быть столь же малообещающей для читателя, как «Покосились седые заборы». Сколько подобных зачинов настрогали провинциальные аксакалы соцреализма, члены областных писательских организаций со времен Очаковских и покоренья Крыма! Но завершаются эти стихи так:
Здесь на небо смотрю я все чаще,
Оттого что живу я в раю,
В белой-белой сиреневой чаще,
У безумья на самом краю.
Действительно, сочетание этих строк в одном тексте содержит элемент безумия.
В такой силе есть и своя слабость. Неужели для подобных образов нужны длинные трамплины из довольно посредственных строк, а то и строф? Конечно, на таком фоне метафоры смотрятся эффектно, но — не проработать ли фон? Кое-где попадаются и штампы, и не вполне удачное словоупотребление, и тяжеловатая просодия: «жребий, выпавший в тиши»; «так, чтоб была она ясна»; «не прекращаясь в срок»; «вне степени родства»; и донельзя заезженный «ангел небесный». Впрочем, метафорический ряд выручает обилие ботаники с зоологией: из одних только растений в небольшой подборке упомянуты рябина, тополь, ель, татарник, пустырник, пижма, сирень, ясень и вишня. Такая подробность и точность восприятия дорогого стоит, тем более что молодая поэзия сейчас сплошь «городская» — и по географическому положению, и по общепоэтическому пространству. Елизавету Мартынову это не смущает, как, вероятно, и то, что в ее интровертивных стихах совсем нет людей. Решительно, деревья этому автору гораздо ближе. Хочется думать, что читателя не оттолкнет некоторая замкнутость и отрешенность этой поэзии.
Стихи же целого ряда других авторов антологии при общей избитости формального инструментария лишены глубины и своеобразия, наконец, выглядят даже ученически, оборачиваясь порой то декларативностью, то инфантильностью интонации. Произведения Наталии Елизаровой, например, ничем не выделяются из моря современной дамской лирики. В одном стихотворении лирическую героиню «в Киото увезет авто», из другого читатель узнает, что поэтесса была в Праге и что «чужих грехов / Может быть тяжек груз», в третьем богач сравнивается с Крезом… Четвертое стихотворение с красноречивым зачином «А если любовь — обман?» исследует этот судьбоносный контрапункт. В еще одном стихотворении лирической героине хочется «слияния души и естества» и «в себе лелеять страхи и потери», а завершается оно пожеланием хранить «мой образ, исчезающий у двери». Видимо, персонаж не выходит в дверь, как обычные люди, а не без красивости покидает комнату как-то иначе.
Разнообразного по именам, но подобного по сути материала в сборнике, увы, предостаточно. Читая подборки Григория Аросева, Анастасии Журавлевой, Татьяны Перцевой, Дмитрия Смагина или Виктории Чембарцевой, трудно понять даже не то, насколько такая поэзия «нова», но является ли она авторской, то есть индивидуальной. Наоборот, часто оказывается, что она приготовлена в известном миксере, где интонации Бродского или Бориса Рыжего довольно однообразно смешиваются с современным или общекультурным контекстом, а предметом высказывания служат исключительно прочитанные книги, воспоминания о детстве или быт так называемого простого человека. Особенно показательна в этом отношении подборка Владимира Зуева, и показательна не только в антологии, но и в пространстве всей молодой современной поэзии.
Автор — профессиональный и достаточно известный молодой драматург. Это накладывает свой отпечаток и на его поэтические опыты. Пространство лирики предельно обезличено. Повествование почти везде ведется от лица некоего усредненного представителя «народа» — настолько типично мировоззрение этого лирического героя и атмосфера, его окружающая, — атмосфера тотального, всепроникающего, беспощадного и беспросветного русского быта. Поздне-горбачевское или ранне-ельцинское, но равно провинциальное безвременье с массой советских примет. Строки говорят сами за себя: «через газету Правда / мама утюжит брюки»; «папе идти в колонне / вечного Первомая»; «работа, телик, дети, огород»; «в хрущевке песни под гитару»; «там чудо — видеосалон» и т. д. Упомянуты фильмы «Асса» и «Игла», песня «Wind of change», спирт «Royal», масса других примет времени — все это в антураже непременных драк, водки, секса и «Высоцкого, Цоя, БГ, Башлачева».
Что и говорить, пространство узнаваемое и безнадежное. В описании его автор точен, последователен, даже дотошен — настолько, что кое-где поэтические строки напоминают ремарки к тексту пьесы. Или, наоборот, оборачиваются прямой речью — но не автора, а, повторюсь, героя, в котором немного героического: «Зёма, пёхай за гаражи…» Однако идет ли подобная драматическая ролевая игра на пользу собственно поэзии? Сомневаюсь. У этой лирики какие-то низкие горизонты, ее обстоятельно выстроенному дому решительно не хватает крыши, а лучше — неба над головой. Того неба, которое тем убедительнее, чем оно ярче оттеняет эту вечную жрачку, давку и пьянку. Только тогда подобные стихи станут частью поэзии. Иначе они остаются бытописательством, пусть и точным и талантливым.
Есть ли у Зуева выход из этого экзистенциального тупика? Перефразируя известную фразу Вольтера — «если этого выхода нет, его нужно выдумать». Вряд ли ролевой герой Зуева читает Вольтера, но высокие горизонты искусства вполне могли бы стать таким выходом для автора. Автор его игнорирует. Вместо этого он (как и многие другие в подобной ситуации) разыгрывает сильную карту — присутствие в этой убогости Бога. Так, в стихотворении «один мой знакомый любил дорогое пойло…» к мистическому ощущению присутствия Божьего в мире подводит концовка, где на поминках «тишины испугался кто-то». Несколько раз Создатель упоминается и напрямую: «Бог наше небо пашет», «я потерплю еще, так Господь велел», «Бог мостит через небо гать»… Такое обращение, конечно, приподымает низкие горизонты быта, но выглядит несколько неожиданно. С какой стати рядовой обыватель так внезапно воцерковляется — после того, как «водка всегда помогала добраться в стойло»? Поистине это «бог из машины» античных трагедий!
Что же касается поэтических корней и ориентиров Зуева, здесь сомневаться невозможно. Увы, поэтика Бориса Рыжего за несколько последних лет успела наложить поистине гибельный отпечаток на множество авторов, молодых и не очень. Географически это влияние отчетливее всего проявляется в уральской молодой поэзии, успевшей стать заметным явлением на современной поэтической карте: к примеру, целая группа уральских авторов не так давно образовала поэтическое товарищество «Сибирский тракт», где почти все идут по «рыжим» стилистическим следам. В последние годы это товарищество развило бурную гастрольную деятельность, обзавелось массой новых участников (что несколько размыло стилистическое и географическое его пространство) и успело, кажется, даже постепенно сойти на нет. Жаль, «Сибирский тракт» представлял собой многообещающую заявку на целое литературное направление современной поэзии. Пока же бесконечная чернуха, поданная как правда жизни, расцветает у эпигонов Бориса Рыжего пышным цветом. Да, это — правда жизни, но далеко не единственная. Жизнь богаче и полнее, ярче, трагичнее и возвышенней, чем тот закуток, где и можно только «царапать гвоздем по стенке» или помнить, «где на водку нычка», или «похмелиться утром и выйти в мир»…
Среди авторов настоящей антологии, успешно преодолевающих поэтику Бориса Рыжего, нельзя не назвать Игоря Белова. Его стихи эффектны, версификационно виртуозны (иногда даже слишком виртуозны) и чрезвычайно метафоричны. Несомненно, автору ближе знамена имажинизма, нежели какие-либо другие. Образ царит в этих стихах, занимая иногда сразу по нескольку строк, а иногда и переливаясь в другую строфу. Так хорошему вину тесно в кувшине и музыке — на виниловой пластинке. Вообще, как и алкогольной продукции, музыки здесь много. Иногда самый строй стихотворения напоминает джаз или даже рэп; а поскольку ямбы с хореями им не к лицу, около половины стихотворений написаны акцентным стихом, более приличествующим общей эмоциональной развинченности:
в баре «Дредноут» ночью мне снится свинцовый дым
кошмар на улице Генделя становится вдруг родным
пену морскую с кружек ветер уносит вдаль
а черным дырам колонок вообще никого не жаль…
Есть здесь и опасности. Внешняя эффектность и версификационная оснащенность плохо стыкуются с «неслыханной простотой». Разно-образие неизбежно порождает необходимость пресловутой со-образности. Так ли взаимосвязаны все образы каждого отдельного стихотворения Белова? Не слишком ли щедрой рукой автор их сеет? Нельзя ли заменить один на другой или добавить третий, да так, чтобы весь текст не пострадал? Порой кажется, что так сделать можно. Порой кажется, что ходы автора однообразны. Не в последнюю очередь из-за того, что некоторым стихам не хватает цельности и последовательного внутреннего развития, — то есть того, что как раз и оправдывает перечень и порядок метафор с прочими сравнениями.
Показательно здесь стихотворение «Дредноуты», одно из самых эффектных в подборке. При всей его яркости ему не хватает движения: то ли этим дредноутам сподручнее стоять у причала, то ли сам стихотворец не хочет отправлять их в последовательный метафорический путь…
Еще несколько авторов сборника пользуются известностью в литературных кругах, и не всегда ясно, заслуженной ли. Для сомневающегося или случайного читателя подборка каждого автора снабжена преамбулой, где известные поэты или редакторы толстых журналов вводят читателя в курс дела. Так, в предисловии к подборке Владимира Иванова главный редактор «Ариона» А. Алехин употребляет сильные выражения, называя своего подопечного «сложившимся, зрелым поэтом», «существующей поэтической величиной», стихи его — «пропущенной через личность поэта Историей» (именно так, с большой буквы), и не припоминает «ничего подобного в нашей поэзии, пожалуй, со времен Слуцкого». Не скрою, после таких слов я с трепетом перевернул страницу…
Бросается в глаза странная привычка автора во что бы то ни стало дать каждому произведению название. Временами эти названия оправданны — как в случае с одностишием «Старость» («Забыли до смерти»), однако в подборке присутствуют и другие заботливо озаглавленные, но куда менее убедительные стихотворения. Одно из них не без юмора посвящено упражнению на велотренажере, другое — сравнению человека, бегущего кросс, с ним же, идущим шагом, третье — шутливому обыгрыванию идиомы «в чем мать родила». Трудно сказать, какую цель преследовал автор такой манерой и самим включением в подборку подобных текстов, но на читателя это производит впечатление то ли неуместного кокетства, то ли сильно завышенной ценности каждого авторского слова. «Пропущенной через личность поэта Историей» в этих экспромтах и не пахнет. Вот, например, начало стихотворения «Клерк»:
Душа моя, я больше не могу,
Я к вам по коридорам побегу
Казенной, где вы служите, конторы,
Где я служу и где напропалую
Воруют.
Для осовремененной стилизации под городской романс с налетом северянинщины этим урезанным строфам не хватает только обращения на Вы — с большой буквы. А вот цитата из стихотворения «За завтраком»:
Лишь для того, чтоб успокоить вас,
для этого и больше ни за чем,
я охраняю от фальцета бас
внутри себя.
…………………
Для вас лишь ем. И восхищаюсь тем,
что ем — для вас. Что ананас, что вата —
мне это безразлично — ем и ем,
мне это без проблем.
Приходится обширно цитировать эти «мучительные строки», чтобы не быть заподозренным в зависти к тому, чего «не было в нашей поэзии, пожалуй, со времен Слуцкого», и в бездоказательном споре с авторитетом А. Алехина. Цитаты же, надеюсь, говорят сами за себя.
Все упомянутые пока тексты взяты из второй половины подборки, которая, воистину, кончена за упокой, хотя начата за здравие, — тогда как в таких стихах, как «На марше» или «Невод», чувствуется, наконец, и потенциал, и масштаб поэта. Кажется даже, что они написаны другим человеком, настолько их интонация чужда пошленькому юморку их соседей по подборке. Философское стихотворение «Невод» просто хорошо, и оно было бы еще лучше, если бы за ним не чувствовался длинный шлейф литературной традиции белых пятистопных ямбов «о жизни и смерти» — от «Вольных мыслей» А. Блока до некоторых известных стихотворений О. Чухонцева. Написанное чеканным дольником стихотворение «На марше» также было бы еще лучше, не напоминай оно так отчетливо военные стихи Аполлинера. Показательно и стихотворение «История» — кажется, оно и имелось в виду в преамбуле. Здесь исторический штурм Зимнего дворца подан как личное, внутреннее событие автора: «Мой Зимний! Вы поймите, мой! / Не ваш, не Эрмитаж, / Моей же чернью и зимой / Был взят на абордаж…»
Об убедительности этого странного сближения можно спорить, но оригинальность действительно налицо. Возникают, впрочем, и некоторые вопросы: почему «не Эрмитаж» — для рифмы? Никакого «Эрмитажа» в Зимнем дворце тогда не было. Или зачем «абордаж», неужели штурм правительственного здания (происходил он, кстати, осенью, а не зимой) похож на морской бой с закидыванием крючьев и прочим пиратским антуражем? Видимо, с историей автор обходится вольно. Отдельные стихотворения и удачные строки Владимира Иванова, к сожалению, не развеивают общего недоумения от этой конкретной подборки, где, как представляется, слишком много «случайных черт» и ненужной литературной игры.
Читать поэтов, сознающих, откуда они пришли и в чем их своеобразие, всегда интересно. Это чувствуется в подборке еще одной сравнительно известной поэтессы — лауреата премии «Дебют» Екатерины Соколовой, которая родилась в Сыктывкаре и во многих своих произведениях сращивает русский язык и язык коми. Вообще, обстоятельства возникновения языка и семантика, лакуны языка и его многозначность, взаимодействие разных языков и их несовершенство — все это в центре внимания Соколовой. Трудно сказать, насколько это интересно неподготовленному читателю, но пристальность такого «всматривания» в язык, развивающая традиции Хлебникова и некоторых национальных поэтов, подкупает, как подкупает и бесхитростное обращение к миру детства, в который вовлекаются любимые, родственники, далекие предки… Так видовое наследство языка смыкается с родовым, а воспоминания о бабушках и дедушках естественно переходят в memento mori: «Вспомни детство — видела себя старой, / но боялась той комнаты, где каждый, как за обедом, был глух и нем»; «вот так же, как этот мой прадед, знать несколько слов, / никуда не ходить, ни себе, ни другим не мешая» или:
Что я помню из детства еще? Ничего не помню,
Этот день не прошел, эта лодка не уплыла.
В ней сидит мой отец, коми мальчик, и до него мне
Сорок лет по течению вниз — по памяти, без весла.
Досадна неровность большинства стихотворений Соколовой: рядом с удачными строками уживаются необязательные. Что-то здесь есть от акынства, как известно, тоже явления национального. Особенно характерно в данном случае стихотворение «Язык»:
…Скамья, шевеленье травы, затиханье дождя и шума.
Ветер по низу, беззвучно, ребенок идет.
Потом появляется дерево, и мальчик уходит.
Дерево и кустарник, и только трава,
Вот человек под зонтом, к тебе спиной.
Шевеленье травы, и он, повернувшись, идет —
К мальчику, к той скамье из начала.
Такое шаманство завораживает попервости, но потом замечаешь, что в этих семи строках (а они показательны для манеры поэтессы) на удивление мало что сказано. Попытки дать кинематографическую раскадровку поэтическим способом здесь явно нуждаются в оправдании.
В любом случае, автору приятно находиться в своих географических и языковых координатах, к тому же способствующих формированию того, что в других случаях поэту приходится добывать потом и кровью, — узнаваемости авторского голоса и интонации. Но такая узнаваемость — груба и ненадежна, она принадлежит языковому различию и своеобразию, но не поэтической уникальности. Наконец, необходимо помнить, что нет поэзии среднерусской, вятской или архангельской. Есть поэзия, написанная на русском языке и призванная обладать таким масштабом, чтобы уже неважно было, в Сыктывкаре, Магадане или Якутске родился поэт. Сознает ли это Екатерина Соколова? Не слишком ли уютно ей в пространстве этнического языка? Буквальная транскрипция слов коми на русском в первый раз необычна, во второй — любопытна, к третьему разу она просто надоедает. В конце концов, есть коми-русский словарь, а от стихотворений хочется чего-то иного. Талант и словесная взыскательность поэтессы позволяют надеяться на это.
Гораздо умереннее сходный поэтический принцип соединения двух языков (в ее случае — русского и татарского) задействует известная многим читателям современной поэзии Алена Каримова из Казани. У нее по непонятным причинам самая короткая подборка в сборнике: шесть стихотворений умещаются на трех страницах. Их явно не хватает, чтобы составить полное впечатление об авторе. Тем более что стихи эти можно отнести к так называемой «тихой лирике». Они спокойны, сдержанны, мудры, сильны нюансами, переходами настроения, взаимосвязью и развитием интонации — не столько внутри отдельного текста, сколько между различными стихотворениями. Каждое из них само по себе едва ли показательно, и все они невелики по объему.
Эти стихи не производят эффекта, не поражают словесной эквилибристикой, но работают на глубину чувства. Качество такой работы и нужно оценить — только тогда здесь можно говорить о том, чтобы судить поэта по законам, им над собой признанными. Одиночество и сострадание, их формы существования в современности — пожалуй, наиболее интересные Каримовой темы. Иногда эти темы проступают подспудно, например, в удачном стихотворении с едва ли удачным названием «ЦПКиО», начинающемся так:
Не плачь, не плачь —
не все имеет цену,
и мы с тобой вовек не продадим
смешную эту маленькую сцену,
где прошлый век —
уныл и невредим…
Иногда все кристаллизуется в емкие формулы: «Возьми меня за руку вдруг — / Не будешь одинок»; «ни у кого не сумею тебя отнять — / только обнять, понимаешь, только обнять»; «Ты вырос. Это значит — одинок». Но даже в случаях подобной ювелирной кристаллизации эта видимо важная для автора афористика соотносится с контекстом и дополняет его, потому и видятся в этих словах не трескучие фразы, а выстраданное чувство…
Другой важной интенцией в подборке Каримовой становится поэтическое смирение и стремление к простоте — как содержательной, так и формальной: «Словарный беден мой запас — / живописать нельзя, / как жизнь проходит мимо нас, / бочком-бочком скользя». Эти поэтические (да и человеческие) особенности не свойственны молодости в целом и «новым именам в поэзии» в частности. Так что подборка Алены Каримовой очевидно выигрывает на фоне большинства других подборок антологии и, без сомнения, была бы достойна и большего пространства на страницах книги.
На общем фоне следования — удачного или не очень — литературной традиции выделяются авторы, пытающиеся от нее оттолкнуться. К ним относится, например, украинская поэтесса Марина Матвеева. Высокий эмоциональный строй ее стихов скоро переходит в восторженность, часто не вполне адекватную. Так, уже первое стихотворение подборки начинается с восклицания: «Господи!.. Как он растет — кипарис!» На протяжении стихотворения автор обращается к Господу еще дважды, все так же восторженно и все по тому же поводу: как удивительно растет кипарис. В стихотворении упомянут и «юноша бледный, готовый на риск / словораспила для мозгопрогрева», а сама вещь написана «лесенкой» Маяковского. Такой коктейль чуть ли не из диаметрально противоположных по поэтике классиков Серебряного века, от Брюсова до «дерзкого поэта-футуриста», в самом деле способствует «мозгопрогреву».
Сложный синтаксис и пристрастие автора к анжамбеманам ощутимы в таких стихотворениях, как «Лопе-де-вежская пуща плаща и…», «Богема» или «Интернеты — интернаты…». Последнее стихотворение любопытно и обилием «компьютерного» новояза, поданного с удивительной чрезмерностью: «Интер-нет не интер-да, он / просто так не за- // -лечит, -гладит, -рубит, -травит, / -грузит, -ворожит, / он потребует управы / на самое жи- // знеутробные запасы, / психовиражи. / Милый, ты ль не асьный ас и / ты ль не Вечный ЖЖид?» Дескать, и так-то автор может комбинировать слоги, и в этом-то словообразовании не видит дурновкусия, и здесь-то не слышит языкового диссонанса, и этот перенос на полуслове не кажется сомнительным. Этакая пресловутая безмерность — в мире мер. Кажется, вообще нет такой безвкусицы и такого насилия над языком, на которые бы не отважился «член Национального Союза писателей Украины и член Конгресса Литераторов Украины» (всего же в сведениях об этом авторе слово «член» употреблено четырежды). По подборке косяками ходят такие строки, как «Редкий птыц от Крыма до Днепрухи / в клюве донесет мою мессагу»; «вот такой вот атекстуальный флять»; «без фрейдячьих суперэгоидов» и т. п.
Читатель вправе поморщиться и спросить, зачем уделять этому так много внимания? Дело в том, что у Матвеевой самая обширная подборка в антологии, и все вышесказанное бурлит и обрушивается на читателя в течение более чем двадцати страниц. Есть стихотворения, где поток сомнительных неологизмов стихает и автор, наконец, говорит в простоте сердечной. Читая такие тексты, как «Ты плакала над сломанною куклой…» или «А я летала…», можно, наконец, понять, что перед нами не игрок в языковой конструктор. Впрочем, эти стихи в явном меньшинстве, хотя даже автор признает, что «Сердце пишет без анжамбеманов, / Звукописей, вычурных метафор». Зачем же тогда употреблять это сверх всякой меры и естественности? Ответить на такой вопрос, вероятно, в состоянии только сама Марина Матвеева.
Вопросы же к составителям между тем начинают накапливаться. Особенно если учесть, что еще один автор — Инна Домрачева — названа на обложке Ириной, а следование стихотворцев в алфавитном порядке ближе к концу книги оборачивается тем, что Виктория Чембарцева предшествует Анне Цветковой. Уж в русском-то алфавите или авторских именах составителям и корректору не худо бы придерживаться истины. Это совсем не сложно, а выглядят такие проколы в уважающем себя издании несолидно.
Если в стихах Марины Матвеевой чувствуется влияние Марины Цветаевой, вообще (слишком) распространенное сейчас у женской половины молодой поэзии, то Наталья Полякова ощутимо старается преодолеть в своих стихах другое распространенное современное влияние — влияние Иосифа Бродского. Все стихотворения, представленные в ее подборке, стилистически распадаются на две группы, причем трудно сказать, какая из них принадлежит прошлому, а какая — будущему поляковскому стилю. Или же поэтическое развитие идет параллельными курсами? Пока что создается иллюзия того, что стихотворения подборки чуть ли не по очереди написаны двумя разными, но многообещающими поэтами.
Первый из них, более «традиционный», явно подвержен вышеуказанному «бродскому» влиянию: «Быть добычей карманников и гостиничных проституток / меньшее, в сущности, зло из возможных иных / в поисках времени, выпавшего из суток». Присутствуют здесь и иные реминисценции, которые, впрочем, неглубоки и кажутся плохо укорененными в тексте. Так, в разных стихотворениях упомянуты и Вечный жид, и Вифлеем, и Гефсиманский сад, и Овидий с Катуллом, и Троя с Пилосом. Все это едва ли кажется необходимым прежде всего потому, что в текстах Поляковой много современности, самый их пафос — это пафос сегодняшнего дня «хватких реклам и подержанных автомобилей» «в тридцати километрах от МКАДа», поэтому мода на активное использование «упоминательной клавиатуры» здесь наносная.
Читать подборку Поляковой становится интереснее, когда в игру вступает второй из условных «соавторов». Длинная строфа, пунктуационная традиционность, повествовательность интонации — все это уступает место коротким дольникам, в том числе неравностопным, с резкой и отрывистой интонацией. Такие стихи, как «обнимаешь а смотришь мимо…», «доставали луну из колодца», «поздней осени кислая ржа» или «вот идешь ты со станции затемно» кажутся куда более значимыми, чем их «традиционные» соседи. Здесь возрастают и ценность каждого сказанного слова, и ответственность при их выборе. Жестко организованная форма налагает на автора более сложную задачу, но при ее успешном решении больше и достигаемый эффект. Эти стихи хорошо «сделаны», берут с места в карьер, снабжены ударными концовками, но главное — их хочется перечитывать…
Формально и стилистически к этим стихам близки произведения Анны Цветковой, о которой хочется поговорить подробно — не только из-за ее стремления обжить традиционное литературное поле и выйти за его пределы, но и потому, что добрая половина из представленных в подборке стихов превосходна. Они начинаются без всякого разгона, поиска темы или средств выражения, как давно созревший, но прерванный на время лирический монолог:
не выбирая темноты и света
глядишь как с неба падает вода
ответа ждешь — но нет тебе ответа
и может быть не будет никогда.
Да, это чувство куда мучительнее, чем поэтическое поминание Господа всуе в каждой строке или восхищение падающими снежинками. Здесь есть тот масштаб и то взыскание, которые современной молодой поэзией почти полностью утрачены — за твиттерами, смс-ками и прочей заботливой обслугой клипового мышления. Перед нами автор остросовременный, избегающий всякого родства с минувшими эпохами и поэтами. Ни культурологических аллюзий, ни исторических реминисценций, ни даже стилевой игры. Вероятно, Анна Цветкова полагает все это заемным мусором, которым не стоит наполнять строки, если есть что сказать своего.
Тот же редукционизм царит и на формальном уровне. Из стихотворений безжалостно изгнаны почти все знаки препинания и заглавные буквы. При всей сомнительности этого модного приема здесь он выглядит последовательным. Впрочем, следы «классического» наследия русской поэзии ощущаются в предпочтениях автора при выборе стихотворных размеров. Подавляющее большинство текстов (и лучшие из них) написаны пятистопным ямбом. Это замечается далеко не сразу под влиянием формального аскетизма, лаконичности высказывания и эмоционального накала. Поистине, не знаешь, куда и отнести данного автора — к архаистам или новаторам. Впрочем, любая подобная классификация условна, а здесь она еще и отвлекает от главного — текстов; от того, что Цветковой удалось увидеть, как «на спинке стула словно ангел свитер / пытается взлететь который раз», или, как в другом стихотворении, «найти рукой пульсирующий нерв / который словно звездочка под кожей / и замолчать от счастья обмерев…»
Столичную молодую поэзию представляют и еще несколько авторов настоящего сборника. Борис Кутенков — самый молодой участник антологии, но за последние годы он уже приобрел некоторую известность. Как правило, в центре внимания молодости находится она сама. К окружающему миру она глуховата, слеповата и вообще склонна воспринимать его в штыки. Поразительно, что именно пристальным всматриванием в окружающее пространство и почти полным отказом от «ячества» отмечены лучшие стихи Кутенкова. В фокус восприятия попадает и знакомый «физик Ваня, что спит, разуверясь / в простоте нерешенных задач», и «нищая Зина — торговка арбузами, дынями» со своей подругой Фирой, и «Афродита соседней пивной», и масса других не названных по именам, но зримо присутствующих персонажей, конкретных и обобщенных. В этой связи бросается в глаза и умение автора не зацикливаться на частностях, легко поднимаясь над ними, обобщая и трансформируя их в символы и архетипы. Это дорогого стоит.
Для постоянных таких подъемов и спусков, взгляда сверху на «город-пацан с чуть заметным пушком над губой» и тут же перехода «в темный бар», куда «вкрадется тихо незаметнейший человек», для всего этого воздухоплавания необходима большая энергия. Откуда же черпает ее автор? Из книг. Перед нами книжник, пусть и особого толка, понимающий всю ненадежность «лукавого Слова» и «кривду книжную».
Борис Кутенков ответственно относится к своему делу и серьезно смотрит на мир, словно постоянно готовится, слегка замаскировавшись под лирического героя, «умирать в потемках / с ненадежной ордой стихов». Это тот редкий случай, когда хочется чуть меньше серьезности Сальери, чуть больше усмешки Моцарта. Самый трагизм у Кутенкова пока выглядит ученически, он не смягчен и не огранен обстоятельствами собственной жизни, не обогащен интонационными обертонами. Такое качество, теоретически вполне преодолимое, на практике оборачивается большими литературными и человеческими сложностями. Это кажется показательным для молодой русской поэзии в целом, а потому — подробнее.
Все молодые стихотворцы условно могут быть разделены на тех, кто варится, по большей части, в собственном соку, и на тех, кто так или иначе вовлечен в литературный процесс. Эти последние по определению заметнее и почти всегда амбициознее. Они старательно посещают литературные объединения, участвуют в поэтических фестивалях и обсуждениях, пишут друг на друга рецензии, почитают тот или иной круг современных авторов (столичных или своего региона), а те, в свою очередь, составляют им протекцию. Все это отчасти неизбежно, но сулит немалые опасности: такая вовлеченность в литературный быт (и даже в литературную возню) притупляет чувство собственной жизни, из которой и берутся поленья для «того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идет». Только накопление чувственного опыта способно произвести внутреннюю поэтическую революцию или эволюцию, не порождаемую ни внушительными списками публикаций, ни зрительским признанием на выступлениях и слэмах, ни самыми лестными мнениями мэтров, которые слишком часто благожелательнее всего настроены к собственным эпигонам.
Следствием такого подхода становится то, что молодым стихотворцам удобнее и безопаснее не искать новые рубежи в неизвестных землях, а работать во вполне уютном и признанном стилистическом каноне. Часто молодой поэт и сам перестает замечать, что давно уже поет с чужого — узнаваемого или усредненного — голоса, особенно если хор похвал от этого только усиливается.
Известные строки Ходасевича: «Перешагни, перескочи, / Перелети, пере- что хочешь — / Но вырвись: камнем из пращи, / Звездой, сорвавшейся в ночи…» каждому молодому поэту следует, как девиз, начертать на щите. Они почти материализуют то внутреннее стремление, ту попытку индивидуального преодоления косности материала — языкового ли, жизненного, — которой так недостает современному человеку. Падкость на эпигонство в сочетании с атрофией чувства и низким уровнем поэтической культуры — пожалуй, главные проблемы современной молодой поэзии. Оттого и первые же прививки такой культуры слишком часто оборачиваются если не откровенной вторичностью, то — языковой и содержательной невнятностью, призванной нагнетать мандельштамовские темноты или обозначать поэтическую суггестивность. В настоящей статье нет возможности говорить об этом подробнее, но такой разговор представляется небезынтересным.
До известной степени подтверждают эти общие построения стихи еще одного молодого московского поэта Евгения Никитина. Они производят впечатление написанных с холодной головой. Кажется, что автор чуть ли не по расписанию садится за стол и оформляет в размеренные строфы даже не чувство или мысль, а само желание сочинить нечто. В таком стремлении на помощь приходят и филологическая наука, и знание поэтической моды. Так, стихотворцу известно, что эмоциональность — плохо, а культура и «остраненность» — хорошо; откровенное эпигонство — плохо, но легкие аллюзии на некоторых поэтов, вроде Мандельштама или Поплавского, — хорошо. Поэтому и стихи Никитина написаны в безэмоциональном и «остраненном» ключе. Они старательно избегают всякого конкретного поэтического родства, но позволяют себе отсылки, например, к раннему Мандельштаму («белое солнце над головой несут»)…
Такие тщательно рассчитанные эстетические координаты вызывают симпатию. Они располагаются в достаточно модной и широкой поэтической нише, объединяющей и авангардистов, и наследников акмеизма. Но, увы, при чтении стихов не чувствуется главного — внутренней органичности автору этих координат, целостности и укорененности в них собственной интонации. Принципиальная установка на непохожесть, «инакость» этих стихов, паническое бегство от всяческого влияния — все это оборачивается отсутствием у большинства текстов «личной» физиономии.
Развивая тему поэтической культуры, нельзя не поговорить и о Дмитрии Румянцеве. Он один из самых известных авторов сборника, лауреат нескольких литературных премий с внушительным списком публикаций в периодике. Его стихотворения, представленные в «Новых именах…», настолько разнообразны, что сопротивляются любым попыткам привести их к единому критическому знаменателю. В подборке можно найти и стихотворение на библейский сюжет в духе позднего Пастернака, и достоверное описание римских реалий, и метафизическое истолкование гибели на войне немецкого солдата, и несколько пейзажных зарисовок, и многое другое. Удивительно, но все это одинаково хорошо сделано. Например, вот концовка стихотворения «Час ночи», перекликающегося с мандельштамовским «День стоял о пяти головах…»:
Россия чайкой прошлого летела,
кричала от расстрела до расстрела:
«кулак» — ГУЛАГ — пустая головня.
Донос — допрос… Но восходил над зоной
расстрелянный — звездой вечнозелёной,
хвоинкой света целился в меня.
Минуты как ключи вертел на пальце
разбитый циферблат товарных станций.
Засовы отпирали палачи.
Нет! — проводница кружки убирала.
Когда не сон, то что меня терзало
во рту — горчинкой хвои, алычи?..
Гремящий поезд сердце обгоняло:
что время — им? — стучи, стучи, стучи…
Впрочем, Румянцев так широко использует культурно-исторический контекст, что порой это даже мешает восприятию. Иногда кажется, что голос сочинителя несколько тонет в его же ложноклассической драпировке, за бубнами, тимпанами, прочими трелями «на кифаре старого слепца», в шуме античной конницы или перестуке вагонных колес…
Настолько увлечься культурологическими схолиями без опасных последствий для собственной поэтики может только стихотворец, исключительно уверенный в своей силе. В этой связи приходят на ум не только Мандельштам или, скажем, Рильке периода «Новых стихотворений», но и огромное количество безвестных стихотворцев, ставших жертвами культурологических Сирен. Ибо чудовища сии столь же беспощадны к уникальности и новизне авторского голоса, сколь и притягательно их пение. Европейская поэтическая традиция, связанная с описанием «вторичной природы» в противовес «первичной», чувствуется в стихах Дмитрия Румянцева, живущего, что любопытно, в Омске и смотрящего на Европу издалека.
В настоящей статье нет возможности подробно поговорить о каждом авторе разбираемой антологии, но такого разговора достойны многие. Вместе с тем нельзя не отметить достаточную пестроту состава и общую неравноценность «новых имен в поэзии». Безусловные таланты соседствуют здесь с именами сомнительными или только ищущими свою интонацию. В этой связи хочется назвать и тех двадцати- и тридцатилетних поэтов, которым не нашлось места в данной антологии, хотя они при желании сумели бы ее украсить или дополнить. Это и Андрей Болдырев, и Владимир Беляев, и Георгий Васильев, и Ирина Каренина, и Мария Маркова, и Анна Матасова, и Григорий Медведев, и Анна Минакова, и Андрей Нитченко, и Вера Полозкова, и Ната Сучкова, и Ольга Хохлова… Речь идет об авторах как принимавших участие в Форумах молодых писателей России, так и нет, но достаточно известных, чтобы они были представлены в любой претендующей на полноту антологии современной молодой поэзии.
Можно понять составителей, когда они оставили за бортом тех авторов, кто никогда не участвовал в липкинских форумах. Труднее понять, почему на этих страницах не нашлось места, к примеру, их многократным участникам — Андрею Нитченко и Марии Марковой. Лауреат нескольких молодежных литературных премий, Нитченко, по всей видимости, стал жертвой тех высоких ожиданий, которые ему были в свое время предъявлены. Тем не менее уход в литературную тень этого безусловно одаренного поэта едва ли оправдывает то, что к нему, по всей видимости, внезапно утратили всякий интерес. Автору настоящей статьи хочется думать, что это — преждевременно и поэту удастся оправдать те авансы, которые ему так поспешно выдали.
В известном смысле та же опасность подстерегает сейчас лауреата премии президента РФ в области литературы Марию Маркову, участницу того самого X форума молодых писателей, по итогам которого главным образом и составлялась книга. Правда, на тот момент она еще не была лауреатом, всего лишь писала хорошие стихи. Стало быть, этого оказалось недостаточно для ее присутствия в разбираемой антологии…
Завершая настоящую статью, хочется вновь поставить вопрос: в чем же новизна «новых имен в поэзии»? Как уже выяснилось, не в самих именах. Антология лишь аккумулировала то, что уже есть в современной молодой поэзии, уставшей от игр в постмодернизм и дурную деконструкцию. Этой поэзии неинтересен бесформенный натурализм адептов «Вавилона» и «вавилибры» их последователей. Тому движению, что до недавних пор олицетворяло собой «поэзию тридцатилетних», мало-помалу пришла смена, которая, хочется думать, призвана оздоровить ситуацию в современной поэзии, возможно даже вернуть ей читателя и воскресить ее автора. У многих поэтов новой «липкинской» волны есть данные для этого: они талантливы, внятны, своеобразны, не заражены дурным глубокомыслием и не менее дурным многословием. Наконец, то обновление поэзии, которое может быть ими достигнуто, насколько об этом резонно судить, будет осуществлено с помощью традиции и через естественное ее преодоление.
В этой связи вспоминаются слова И. Роднянской из статьи «Назад — к Орфею!» двадцатипятилетней давности: «…в какой-то момент сложилось неверное представление об исчерпанности классической поэтики к середине ХХ века, или того ранее»[3]. Кажется, неверность такого представления становится сейчас все более верной. Возможно, восходящая спираль развития — в данном случае, поэтического — поворачивает на наших глазах именно к классической поэтике, а успешность и плодотворность этого развития еще предстоит осмыслить и обсудить.
2012
[1] Девять измерений: Антология новейшей русской поэзии (сост. Кенжеев Б., Амелин М., Барскова П., и др.). М.: НЛО, 2004.
[2] Кузьмин Д. Под знаком искренней графомании? // Литературная газета. 1998. 14 октября.
[3] Роднянская И. «Назад — к Орфею!» // Новый мир. 1988. №3. С. 244.