* * *
Кто виноват? — Ты сам. — Что делать? — Жить
в распахнутом и молчаливом небе
нечёсаных ветвей и ворошить
корнями землю. И пока над нею
неповторимый день сочится сквозь
тюль занавесок, — на безмузье — грека
какого перечесть и — на мороз,
у дома лёд колоть. В деревне редко
отыщешь дворника, полно зато
синиц. Открыть окно, пшена плеснуть им,
яйцо — себе, покамест Геродот
о доблести Платей почтит попутным
рассказом. Житель пошехонских нив
уже спешит по зёрнышку науку
со школярами грызть, а в перерыв
иной заботой на кефир и булку
скопить деньжат. А то и пир держать
под вечер или грацию младую
объятьями да вздором забавлять,
Киприду с Дионисом чередуя.
И тем задуть неповторимый день,
любовью и трудом обожествлённый
настолько, что глядишь через плетень
окрест и различаешь гул солёных
эгейских волн… И до чего ж ярка
и благодатна жизнь! И смерть — не к спеху,
где Антисфен у нищего ларька
закусывает сумраком и смехом.
GENIUS LOCI
Розовоперстая Эос над Волгой встаёт, над холмами,
сетью тропинок увитыми, над островами деревьев
в море лоскутных полей пополам с пустырями — под боком
у вечно юного тысячелетнего города, в спячку
впавшего, как велит его герб. Но богиня смеётся
над лежебокой, пораньше заводит будильники, дразнит
пиршеством жизни, что изо дня в день человеками движет
между роддомом и кладбищем — волнами Энносигея
в мирную гавань Аида. Каждая капля подобна
пращуру-Океану, но равно и неповторима,
как трёхэтажный домишко в посёлке сельского типа
(вот тавтология, но против правды административной
сами боги бессильны), имя ему — Кузнечиха.
Там поэты живут, чердак свой стрижам уступая
и немногим богатством их превосходя. Разве книги
хрупкие полки собой отягчают, да ветхий компьютер
дивным напевом аэдов слух им порой услаждает,
так что гордая бедность дырявые варежки носит
и капюшон вместо шапки. Пакетики «Ролтон» (с грибами)
стол изобильный венчают, однако ж бывает и водка
вкупе с кастальской струёй молока. Магазин-то
в трёх минутах ходьбы, а сразу за ним остановка,
от которой примерно раз в час отъезжает автобус
в город. Так путешествуют и поэты. Покамест,
впрочем, они ещё спят, презирая богиню. Тревожить
их мы не будем. Скоро за дело возьмутся седые
мойры грядущего — со своими тупыми ножами.
* * *
Ржавчина Херсонеса, захватанная гурьбой
сонных туристов, солнцезащитных руин, фотовспышек.
Призрачные колоннады акрополя засеяны луговой
стружкой — так, что вьюн да репей оказались выше
несокрушимых башен. Плачь, пастуший рожок!
Каменный прах Эллады гекзаметром осыпается из-под ног.
Розовощёкий скиф лезет на зуб стены —
шорты, бейсболка в пол-лица — уж берётся за край. Но
сизобородый старец шепчет над флягой: «Все мы —
горло песочных часов, глазницами книзу…» Случайно
выслушав эти пени, и я, чего доброго, воспою
ветхость и юность цивилизации. Верней, свою.
Только всё это и так известно, Анакреон скорбей.
Пляс от шалости к ревматизму хрупок, зябок и безупречен.
Не причитать, а утешить… И все при делах: книгочей-
время беседует с ветром на древнепесчаном наречье,
скиф позирует, автор стоит на своём, а вон —
хмурое море баюкает тонкорунные кудри волн.
ПЕНТАГРАММА
Свободы сеятель пустынный…
1
— «Варавву! Спартак — чемпион!»
Эхо билось нечаянной вестью,
овевало дворцовый балкон
генеральных божков, радиовзвесью
оседало в ушах, воскресало во рту
зевак на красно-белом параде
и рвалось рукавами судорог и проклятий
в безоблачную немоту.
Век двоится и тёмен рассказ,
но легко плеть ярости и дерюга
долга наставляют прицелы глаз —
дула двустволок, всаженные друг подле друга
в наголо бритую мишень лица.
Тумен фанатиков на Поволжье
за-ради клуба ли, славы Божьей
не жалеет ни петард, ни свинца.
2
Узнавай себя, узнавай
в пене времени, налитой свыше меры,
пятиклассник-окурок, первокурсник-насвай,
потребитель поллитры с Басё и Гомером.
Юность вишен цветёт. За углом
Афродита бутика, что жизнь, исчезает.
Улюлюканье с матом болеют часами
и на матч идут напролом.
Мент любя выдирает взашей
с поля ближнего своего, чисто редьку.
Меж легионеров и алкашей
бабка с ликом Мадонны. Заметь-ка
в этой палитре флагов, масок и пут
бессмысленную улыбку младенца,
и от шёпота сдавленного не деться
никуда: «Они же его убьют…»
3
— «Так кого же из них отпустить?»
— «Бо не ведают и горазды
рвать кусок — значит жить», —
шепелявит бомж у садовой ограды.
Сплёвывает, подбирает тулуп
и пророчествует украдкой.
От эпилептического припадка
кривится месиво губ.
— «Смерть на царство! Не зря
луч делили, а блеск умножали.
Рыбы жнут якоря.
Нефтью кормится судное жало.
Рок белков рад в омлет
затусить. Коли родом из ночи,
сам отыщешь зарю покороче,
подобрее кастет».
4
Тут и пашня твоей любви
и пустырь твоего искусства.
Педагоги резвы,
а трибуны в очереди за дустом
и свободой поглядывают на балкон,
где — по моде — фараон, спекулянты, прочие звёзды.
Гол забит в разбомбленный остов,
и дрожит стадион.
Хорошо петь кричалки в семье корешей.
Хорошо корчить рожи в азарте старинном.
Хорошо стать землёй, а над ней
небоскрёбы сменяют руины.
Буйство жизни и блажь, цепь и прыть.
Та же чернь и во мне, — и за этим
постараться мирволить планете,
одиночеством — жить.
5
Всё внутри — Илион, Иерусалим,
Бухенвальд, Хиросима, Вальхалла, —
бессмертная музыка со слепым
стариком у стеклянного глаза вокзала.
Электричка фанатов гудит, и состав
спирта с кровью отчаливает в историю. Только
и остались рассеянные осколки
sms-очных глав.
Рифмопад, перегной
героизма в осеннем раздолье.
Хрупкий посох сомнения над водой,
тёмной от сострадания. Вволю
помолчать, обнаружить себя как-нибудь,
сам вопрос о себе. Всё отныне —
каждодневный ответ. Зёрна лиц. Вверх из сердца пустыни —
как ещё один путь.
АВТОЭПИТАФИЯ
Здесь Евгений лежит. Владислав мне отец, Ярослав же
город родной основал, где и блаженства и бед
вдоволь испытано мной. Ко многому с детства способный,
также и сладостный дар муз не гнушался принять;
был через это рассеян — настолько, что мог прозевать бы
самую смерть, и её лёгкой строкой упредил.
RETROSPECTARE
1
В. С.
…а начиналось пиршеством Платона
в сторожке с важным именем «Дворца
образования» — где в заоконном
пейзаже ночь гостила, без конца
пилось мёд-пиво, пелось до упаду,
сочувствовалось в переборе тем
и верилось, что уж, конечно, сладим
с различием характеров и с тем,
откуда родом двое иноходцев…
Так ошибиться! Время и житьё
бок о бок доказали, что придётся
осваивать послание твоё,
где в безразличных буквах — ложь на пару
с надсадной психологией. Вовсю
когтит, клеймит, корит второй Базаров —
добро, что хоть стреляться недосуг.
С глухим полупрезреньем иностранца
ты корчишь правду-матку — тем и горд,
стараясь понародней расплеваться
с интеллигенцией… Похоже, сорт
важней начинки. Дело молодое,
но ясное. И как нельзя полней
всё примирит земля… Так разом вдвое
убавилось вокруг число друзей.
2
Л. С.
…и смотрит сквозь меня, как бы боясь
за неподвижность черт и льдины глаз
над волнами воспоминаний, чтобы
какого-либо комнатного шторма
с прилюдным излияньем избежать,
но, вместе с тем, и не отводит взгляд
от человека-прошлого, при виде
опасности пытаясь не обидеть.
Тут Скилла и Харибда чувства — всё,
что от того осталось… Зарисо-
вывать чудовищ внутреннего Босха
и ухитряться не терять ни лоска,
ни выдержки, ни головы — во весь
плавучий вечер. А когда уж лезть
из рамки мариниста остаётся
всем буйством красок — то по кипе лоций
курс одиночества сличать, как на закат,
на мысль о том, что сам же виноват,
и принимать — да здравствует условность! —
и милостыню лёгкого поклона,
и вдохновение прощальных рифм,
и новый свет, и пережитый риф.
ИЗ АРХИЛОХА
Долго плясал Чудозвон и цветистые образы низал,
а поскоблить — к одному сводится мудрая речь:
«Всё в этом мире — торговля. Аркадия шерстью овечьей
славится, Исмар — вином, Аргос конями богат,
служат наёмниками кровожадные горцы Эвбеи,
песня поэта — и та лаврами награждена.
Будем же веку покорны. И раз уж дано продаваться
каждому — ложем, копьём или советом благим —
цену достойную требовать должно при этом. А если
нужный товар — клевета, то, не гнушаясь ничуть,
вдвое проси с покупателя, ведь свирепые Керы,
как до них дело дойдёт, долю свою заберут».
Так не взыщи, Чудозвон, что хорошим плевком и презреньем
речь я твою оценю — плата и то велика.
Ни славословий, ни мирры не знать мне. На трапезе пышной
вряд ли телячья нога в горле застрянет моём.
Вот и считай на здоровье меня лопухом (или лохом, —
кажется, кличкой такой скифы поныне хулят),
только не думай выказывать это мне словом ли, жестом —
быстро найдёт Архилох, чем угостить мудреца.
* * *
Не прикипать — и скарб осенней жизни
газетой оборачивать, сносить
в нутро заказанной машины, если
не до ближайшей мусорки. Вовсю
трястись по незнакомым закоулкам,
извозчика дарить монетой, вновь
коснуться плёнки нажитого — что же,
быстрей управлюсь. Вот и всё.
Теперь
вернуться, как на место преступленья,
туда, где дом опустошённый сам
себя робеет и себе дивится,
где прошлое одно ещё живёт
на краешке уже чужой кровати,
где ветер налегает на стекло
своим плечом — такой же одинокий.
* * *
Exegi monumentum aere perennius…
Штриховка мартовских берёз,
обрубки лип.
Росток, похожий на вопрос,
из-под земли
пустых бутылок. Синька луж
и чёрный снег.
Полотнища белья и душ
капели. Бег
прозрачных, редких облаков
над цепью крыш.
И в небе тонется легко —
когда молчишь…
Родиться, верить, умереть —
всё лучше, чем
ковать изменчивую медь.
О рифмаче
на этом — хватит. И опять
давай туда,
где всё отчётливей закат,
темней вода.
Ярославль — Кузнечиха
2006 — 2008, 2016