…и два дыхания навзрыд,
самозабвение и стыд,
и всё безумство ночи,
размашистый изгиб бровей —
ивняк над зеленью, а в ней
зрачков два омута, испытанных воочью.

…и в щебне одичалый сад,
где вишни с солнцем говорят,
укутанные утром
по горло в майскую фату,
и воробьи галдят в цвету
и чуть не молятся на пыльцевую сутру.

…и тут же испитой вокзал,
где вещи, судьбы и металл
в одно слились — от детства
до дна, инсульта ли, свинца
на свет из каждого лица
глядит трагедия, не может наглядеться.

Не сохранил. Не покарал.
Не слышен газовый хорал
Освенцима. Оставил
он этот мир — или живьём
в нём растворился? В окоём
впитался намертво, пошёл на сеть из правил?

Ни всемогущества. Ни зла
с добром. Как благодать, сошла
одна свобода воли
на горе, шалость или смерть,
на ропот или круговерть
из благодарности в кощунственном раздолье.

Беспечной длительности миг
уже мистичен. Раз возник
в сцеплении молекул,
то спрашивать: зачем она
отдельна, совестна, страшна
в невыразимости другому человеку?

Не связано ли, вообще,
всё с разобщённостью вещей,
вокзала, сада, ночи,
и цельный Бог, какой ни есть,
родиться хочет — вот и весть
даёт, и слушает, и ставит многоточье…