Многоногое чудище джаза
переваливается по клапанам, раструбам, столам
своими синкопами, слушателей держа за
галстуки и манжеты. Чуть не сто ламп
отражаются в саксофонной латуни,
кружатся фейерверком зноя, похоти, тоски
на оси диксиленда. В музыкальном раю ли, аду — не
одно пьяное сердце виниловым диском разлетается на куски.

Чудище вздрагивает нотами-ногами,
пошатывается, кажется, сейчас упадёт
прямо в ночь, завалится набок, распадётся на гаммы
в пентатоническом хаосе. Только вот
одним резким скачком марала
чудный зверь выправляется, торжествует, даёт посмотреть
всем собравшимся на поминки, что лишь играл он
с миром, как с леопардом, в свою смерть.

Дробь барабанов, лязг тарелок,
стук как гром, дрожь как дождь
по коже, по жести, мурашками по телу
долгое соло. Не ударник — вождь атакапа, вспенив лошадь,
мчится в фиолетовый горизонт Миссисипи
напрямки через прерию, мимо Нового Орлеана, как
мимо будущего, опережая мысли или,
наоборот, претворяя их в очередной стихотворный пустяк.

Жизнь, мы были близки с тобою
этим вечером. Остальное не так уж и важно — где,
с кем, — в рассеянной задумчивости гобоя
страсть оправдывать. В ослепительной наготе
растворяться лунатиком, счастливцем, глупцом, а после
ткань прерывистого дыханья на облезлые лоскуты
драть… Кругом полифония джаза, ну так авось ей
удастся выговорить то, что не расслышала ты.

Остаётся вновь укутаться в ворох
воспоминаний — эти обноски славно греют шута
царской осенью. Под занавес трубного разговора —
на безмузье — признания рюмке шептать;
но ни капли жалости! Ведь на сцене
только джаз. Полоумный рояль вырывается из-под рук
пианиста. Как он в этой горячке ценит
каждую из восьмидесяти восьми своих чёрно-белых подруг!

Вон он клавиши рассыпает, как сорго,
меж ленивых ценителей и приблудных зевак,
готовых вынести этот сор до
антракта с буфетом. Добрый знак,
что тапёру чихать на слушателей. К чёрту
он давно их послал бы, но неповторимая эта игра
забирает его целиком. Каждый ход почёта
на доске одиночества поневоле любвеобилен и краток.

Всё ревёт, наслаждается, бьётся в жажде
невозможного здесь экстаза. Будь у музыки кулаки,
она в щепки вселенную разнесла бы однажды, —
а затем сочинила новую. Где ни зги
не видать рассудку, но повезло
с ритмом, яростью, счастьем. Где зовут как
провожают в партитуру финальной любви, — без слов,
чистым хроматическим апофеозом звука.