Страница разыгралась на ветру
по азбуке сомнений, не желая
на фолиант Экхарта мирно лечь
и успокоиться. Лукавый диспут
о бытии неведомого бога
длиною в жизнь. Упорен старый мистик,
а всё-таки немало напустил
туманных объяснений. Для себя?
Для нас ли, многочисленных потомков,
не верящих и в Аушвиц? Отец
там запросто сгореть бы мог мальчишкой.
Легла страница так. Легко — иначе.

Но чтение прервал какой-то звук,
спустя секунду снова повторился,
вошёл короткой жалобой, но скоро
упрёком обернулся в раздраженье,
истерикой готовой, богохульством
и яростью последней, полной долей
страдания. Обманчивая трель
не то небесных птиц, не то эриний
по недосмотру в дольний мир проникла,
и билась в клетке воздуха, и вся
зашлась уже в невероятном зове,
которому нельзя не отвечать.

То был обыкновенный скрип качелей.
Не смазывал никто их много лет,
и краска разноцветная облезла
от непогоды. Ельник исподлобья
глядел окрест, и долгая крапива
шепталась на часах. Но в этот час
ржавеющая радуга — добыча
мальчишек загорелых. Ничего
не слышали они, — и слава богу, —
новинкой увлечённые. Один
почти что солнышком уже крутился,
и возгласы лучами разлетались.

…Он жил христианином — может быть.
Язычником он был — вполне возможно.
Он жил — вот это правильней всего.
В него впадала жизнь водоворотом,
окатывала волнами восторга
ребяческого с горем пополам,
сквозь пальцы изливалась на страницы
преображённой — это всё. Теперь
со злом она способна потягаться
в кольчуге рифм, а чья возьмёт — видней
закату смуглолицему и птицам
небесным и невольному Творцу.

Когда молчит глухая лира, то,
конечно, — всех ничтожней. Но и после
едва ли обращаешься пророком,
скорей, бежишь куда-то. Например,
под пулю, в сериалы, на обложку —
качаться между небом и землёй,
забвением и славой идиотской,
пиррихием и клаузулой, как
меж сочинённым будущим и прошлым
придуманным, весь в избранном на миг —
вверх-вниз — неуловимом настоящем
на маятнике неба — на качелях.