На постаменте сломанной берёзы —
чьи пальцы, некогда засохшие,
оббило вихрем так, что крона стала кулаком
воздетой к небесам руки, —
сидела одинокая ворона
и кричала тем, кто внизу собрался.

Они — все юные и сами как гвоздики
в расцвете силы, неподвластной им,
но смиряемой приличием или скорбью, —
стояли полукругом над оградой
и камнем с датами. Ноябрьский ветер
выхватывал из рук венки.

И каркал вестник из-под облаков
о человеке из воды и страха,
как он врачует водкой совесть,
на кураже едва ль не дразнит
косую своим бессмертием — и вдруг
намучается и ложится…

А всё же — повернуться к птице,
не разнимая пальцев, заиндевелых
в немом рукопожатье. Та
качнулась под очередным порывом
и тяжко сорвалась, — должно быть
испуганная чем-то.