Из любви, льда и нефти
сотканная река,
обожжённая мартовским солнцем.
Не то ветер поёт в полом небе,
граем галочьим льётся
с трибуны леска,
не то разбойник осатанелый,
забрав стыни в грудь, свищет через века, —
и под гул проводов хриплый гимн разнесётся
от Анадыря до Геленджика.

— «Эй, Пахом! На рыбалку пойдём…» —
И Микула с Ильёй простуженный мат
доверяют узору оград
из засохшей полыни.
Тёмен лёд, и следы выступают на нём
цепью клякс на странице. Подошвы содвинешь —
под кирзой шепоток, а потом
воронок да молчок — пока над
утлым лемехом и ковшом полыньи не
прольётся опрокинутый в небо набат.

— «Что, Иваныч, нехай?» — «Ишь, клюёт…» —
Треск, другой — по сияющей глади
полным шагом идёт ледоход,
страшен, юн, неповаден.
Плот, готовый стать дыбом
вместе с дохами, буром, наловленной рыбой,
бедолаг берёт в оборот,
а те хмурятся на внезапном параде
облаков и обрывов,
ищут место, где толще, и веруют, что пронесёт.

Лёд хранит их, случайно живых,
в жёстком волчьем зрачке,
между шапками сосен укрытых, как остров,
и от спирта уже расписных.
Талым снегом засеяны скулы торосов
под мостом, рёбра шпал, сгиб шлагбаума вдалеке.
— «То-то в небо отправиться налегке!» —
И усмешка решает раскольничий стих
из проклятых вопросов,
так и не ответив на них.

Небогат некролог, да елей
крепко налит и в сплетни закован.
Расплываются буквы и тают в одном
из бумажных полей,
где врасти удалось незаконно,
оглянуться с утра на прокуренный дом
ста замков и знакомых…
Всё — хоронит пурга, но за ней
тот же оклик: «Пахом!
На рыбалку пойдём…»