— «Женька! Ринич! Здорово, земляк!
Всё студентом?» —
— «Считай, недоученным.
Здравствуй, Петя. Не ждал. По какому величеству-случаю
оказался здесь?» —
— «Просто так.
Тут столица, и я тоже парень пригожий.
Страсть как мне надоели родные провинциальные рожи!» —
— «Ты давно ли? Что, как старики?
Все ли живы, здоровы ли?» —
Разговор поначалу скачками неровными
движется от пожатия руки
до объятий в украшенный инеем вечер
долгожданной субботы.
— «Ну, брат, вот так встреча!
И где — в кабаке у Сенной!
Романтичнее места не выдумать!
Все живёхоньки. Елизавета Давыдовна
шлёт привет тебе, грамотей записной.
Наши думают: весь в науках. Куда! Эвон где ты
запиваешь гранитные крошки университета!
Я с неделю тут. Захожу: он, не он?
Тут у вас черт-те что, тут политика!
Ты слыхал, что готовится?» —
— «Выйдем-ка
подышать…» —
— «Есть один поп, Гапон…» —
— «Знаю, Петя». —
— «Откуда?» —
— «Сорока надула. Тут уши
тесновато развешаны. Будет гораздо нам лучше
поболтать у меня, приглашаю!» —
— «Нельзя
отказаться по нашенской бедности…» —
— «Это близко, пойдём». —
Готовясь обет нести,
выходят старинные наши друзья
на Садовую улицу под январскую вьюгу, а с тем и
прямиком на страницы революционной поэмы.
Ноги вязнут по грязи,
смешанной со снежной кашей.
Кланяется ветру каждый,
хоть и ближнему дерзит.
Важному городовому — то прихлоп, то притоп —
на морозе выпить не с кем.
Бабочки летят на Невский,
запахнув пальто.
Подгулял честной народ,
всякий норовит мыслете
выписать на этом свете
и отметить новый год.
Нынче уж не крепостные — зашибут, не зевай!
Манны медной ждёт калека.
С припаркованной телегой
спорят конка и трамвай.
— «Мы у цели, Петя. Ночлежный дом
на Сенной, как есть пресловутая
Лавра Вяземская. Босяки тут годами живут, а я
квартирую недавно». —
— «Не дом, Содом!
Ногу некуда ставить. Скажу без лести:
хорошо же у столбовых дворян Риничей нынче поместье!» —
— «А в гостях у них — семинарист Мурашов,
Пётр Иваныч… Как видно, всё спуталось…» —
Полукруглых фасадов келейная утлость.
Бриг потрёпанный слишком уж хорошо
ветром странствий. Завьюженной галереей —
трюм с пробоинами. Флагом — тряпки на рее.
Стеклянные люди сбились в артель.
Крепко тут судьбы сели на мель.
Крепко разлита вонь перегарная.
Дети в обнимку с пройдохами старыми.
Не кораблекрушение — жизнекрушенье.
Ругань за стенкой картонной, не то неусыпное пенье.
— «Ты читаешь газеты, давно ли?» —
— «Я их продаю,
на Дворцовой. Место хлебное, и все сплетни там
забесплатно. Тишь-гладь многолетняя,
а теперь? Что-то будет в петровском раю!
Стачка, брат! Беззаконие с Путиловского завода
как пошло! А всего-то
поругался с мастером там один
из рабочих, за что — и не чает сам». —
— «Всё великое в мире случается
от ничтожных причин…
Ты не кончил учёбу?» —
— «Какой там
отче наш! С клопами-то в одной койке,
а вся будущность — сельский поп,
да со щами стопочка. По отцовскому
пусть отцы поживают и крыльцо кому
ни попало крестят. На то и лоб,
чтобы думать». —
— «Воздух переменился, и это
разливается по белу свету…» —
Метель поёт, отыскивая щели
между бумагой и фрамугой.
Фанерные соседи что-то делят
под снежной мухой.
По-заговорщицки и откровенно
фонарь подмигивает в мути заоконной.
— «Россия, Петя, — страна веры,
а не закона.
Тут присягают не царю, но Богу
в его лице…» —
— «Что делать нам?» —
— «Надеяться.
Надеяться, что крови будет много,
а не безделица». —
Январский вечер тяжек и недужен,
глумлив на вяземский манер.
— «Не бомбы ли кидаешь?» —
— «Хуже,
дружище, я — революционер». —
— «Чуднό! А кто из нас мальчишкой
цветы жалел и птиц выкармливал,
не Женька Ринич?» —
— «Да, лет десять с лишком
тому. Теперь не стая голубей, но армия
студентов и мастеровых — для виду
покорных. Се народ.
Всё завтра, завтра! Неужели выйдет,
что русская Бастилия падёт?!»