Утро засвечено солнцем.
Тихий семейственный сон царь
видит в излюбленном Царском Селе,
а в нелюбимой столице
тени тревожные пали на лица,
шашку казак поправил в седле.
Воздух сковало морозом.
Веет неуловимой угрозой
пар изо рта хмурых солдат.
Зрелище века лёгким-лёгким
шагом подходит, а на галёрке
кто любопытен, кто и поддат.
Все то ли праздника, то ли пожара
ждут небывалого. Кто-то, пожалуй,
предвкушает уже грабежи.
Кто-то снежки затеял не к спеху,
укрывается жарким смехом
и за барышнями бежит.
Штиль. Самый ветер бастует.
Город вымуштрован подчистую
и штыками блестит, но враг
ждёт. Петропавловские батареи
спят, и над министерствами реет
только что утверждённый флаг.
Синее — небом, и белым —
снег, и всё разномастное дело
станет за красным. Такого добра
и среди нищих искать недолго.
На окраинах у рабочих посёлков
толпы чернеют с шести утра.
— Сколько нас, братцы! Многие тысячи…
— Весь Петербург поднялся на рать…
— Всех не уволишь, в части не высечешь…
— А если всё-таки будут стрелять?..
— Что? По народу?!
— Не могут с японцами
справиться!
— И по священнику?!
— Тут,
прямо на улицах?!
— Лишнюю порцию
трусу! —
И кашу под хохот несут…
— Известное дело, пойдём без оружия…
— Челобитную грамоту — и под плеть…
— А забалует случайно кто — дружно мы
жизни свои поклялись не жалеть…
Вот отслужили молебен, и выплыли
две-три иконы, на солнце горя.
— Аще же царь просьбы не выполнит,
значит, у нас нету царя! —
Выступили. Над толпою воздеты
императорские портреты
между хоругвями. Новый исход
под многометровым плакатом
в третьем ряду со словами: «Солдаты,
не стреляйте в народ!»
Древняя вера зовёт. Не затем ли
в новую обетованную землю
движется всё с разных сторон,
и во главе людского потока
держит огненноглазым пророком
крест Георгий Гапон.
— Этакий сброд, Ваше превосходительство…
— Кто позволил горе-парад?
— Сами же прежде с Гапоном сходились вы…
— Да, но чего же они хотят?
— Скоро неделю филонят. Петицию
даже составили, мыслят вручить…
— Сходят с ума! Что же полиция?
Или скорее помогут врачи?
— Думали, как-нибудь рассосётся, ведь
революционеры тут не при чём…
— Это не поп, а пень стоеросовый
с эсерами за плечом…
— Смирный по первости, вчера прямо он
к бунту звал и бесчестил знать…
Между кнутом выбирая и пряником,
хуже всего — колебаться и ждать.
———————————————————
Вытоптан снег у Нарвской заставы.
От перехода ночного суставы
ломит и зло берёт. Вот бы назад,
на постой к молодухе и чарке!
Ангел на триумфальной арке
опускает долу глаза.
— Скверное дело выйдет, поручик,
не дошло бы до нашей вины…
— Как нас увидят — сбегут. Ну, получат
своё плашмя пониже спины…
Меряет вёрсты взгляд многоокий
на заводской Петергофской дороге.
Что-то зашевелилось там вдруг
мерно и неотвратимо, как время.
Выругался полковник и в стремя
крепче вставил каблук.
Линия смерти легла под прицелами,
только пальцы дрожат у щеки.
— Что если врут офицеры нам,
и не ряженые бунтовщики?..
— Что если в гуще осмеленной
брат заблудился или отец?..
— Что это, уж не во сне ли мы,
не одурели вконец?..
— Наголо шашки! — Рысью! —
Сквозь сон
в массу врезается эскадрон.
Режет масло казачий нож,
и возвращается на правёж.
— Нехристи клятые! По своим же?! —
Щупальца рёва ближе и ближе…
Пасть открывается… камни летят…
Залп! — Отпрянуло всё назад…
Смешиваются рёв и вой…
Залп! — И новый готов убой…
Подымается вновь набег…
Залп! — И валятся люди в снег…
Трижды накатывалась озверело
на триумфальный гранит всем телом,
треском ружейным распалена,
прежде чем схлынула от заставы
в белых рубахах — уже кровавых —
человеческая волна.
Всё разбегается. Прямо в стон
снова врезается эскадрон.
Кони топчут пламя икон.
— Жаль, но будут знать закон. —
Требует снова ветхий завет
жертвы опричной за давностью лет.
Снег дымится, и в алый след
императорский лёг портрет.