Небо одето в грязный войлок.
Город ворочается волком.
Головы и шинели насквозь
продуваются. Марсово поле
героев и мучеников поневоле
вместе хоронит, как повелось.
Воры, солдаты, случайные жертвы
сраму не имут. В процессиях первой
шествует музыка — на губах.
Трубы с валторнами. Чёрное знамя.
Снежные вихри над мертвецами
в ярко-красных гробах.
Ни крестов, ни молитвы, ни заупокойной
службы. В смущении после бойни
насмерть оправдываются слова,
гремящие над кумачом и железом,
там, где рабочая Марсельеза
одна в небесех жива.
Всё начинается — новым парадом,
грозным иконостасом, заклятым
веком, добытой слишком легко
и неподъёмной громадой свободы,
верой в революционные годы,
отпущенные с лихвой.
— Не похороны, а месса бесовская…
— Без попов — кто хочет, сам отпевай…
— Не по закону божьему, а по совести…
— За энтим товаром езжай за Можай…
— Кого поминать-то на богослужении?..
— Всю дворню бы к стеночке — и впритык…
— Махнул кулачищами саженными…
— За алтарём и устроил нужник…
Со времён Булавина и Мазепы
над затаренной льдом Невой
чудом жила-была дощатая зебра,
где недавно стоял часовой.
Чёрно-белая будка квартального
нынче валится под ударом
прикладом или дубьём.
Всё обращается в смесь талого
снега, дров и бензина — всё даром,
всё — не сыщешь с огнём.
— Господа министры, что делать далее?..
— Кем будет представлена местная власть?
— Помилуйте, мы и не ожидали…
— Полиция упразднена. Начнут красть…
— Назначений не будет. Всю власть изберёт
явивший свой гений свободный народ…
— Стойло, кнут и дышло зараз убрали…
— Мудрено не выступить с кондачка…
— Ох уж наши мечтатели-либералы…
— Другого послушаем: с усами, в очках…
— Солдаты! В одном строю мы шли с вами…
Хмурится улица у крыльца.
— Контроль над черноморскими проливами
жизненно… —
Но спадает с лица
рыцарь книжной истории, когда она
трёхлинейкой трясёт, ревёт из окна
по-свойски предательски и дерзко:
— Эй ты, Милюков-Дарданелльский!..
— Нá винтовку! Иди, воюй
за босфорину за свою!..
— Хорошо Хорошёво, да не наше — царёво!..
— Жизнь висит на нитке, а дума о прибытке…
— Всякая харя сама себя хвалит…
— Всяк Еремей про себя разумей…
— Ему про Тараса, а он полтораста…
— Сядь ли, стой, а кричи: долой!
———————————————————
Всё целуется, хлопает, врёт навзрыд,
верит — и вооружается. Не до сна,
когда чернью на синеве парит
и грохочет единственная весна.
Тает снег. Алеют на Невском лужи.
Солнце мук и надежд, идей и свиней.
Хуже, чем кровь, — безвластие. Хуже,
чем преступление, — бездействие.
Тает хлеб, и шапку сорвать горазды.
Тает с каждым днём дисциплина в армии.
Тают формы и проявления власти,
самая возможность жить по-старому.
Безвременье на растерянных лицах.
Безвременье отпевает и крестит.
Безвременье митингует в столице,
на заднем дворе и в горящем поместье.
— Под ружьё кадетов, а то и нары бы…
— Тать не тать, а на ту же стать…
— Не министерство, а семинария,
все умеют только болтать…
Распадаются втулки, летят болты,
без угля и нефти куды, правительство?
Уже вотируется: животы и балды
из кабинетов и кресел повытрясти…
— Культ революционной святости…
— Постой, мужичок подольёт елей…
— Керенский! Видишь, как зал-то стих…
— Я растопчу цвет души моей!..
Мы рождены, чтобы повторить
великую сказку французской…
— Собачонка прибилась, уже дня три…
— На, куси! Чего лаешь, цуцка?..
Осиплость речей. Артист и арест.
Не страна, но сцена, жест и публика.
— Христос воскрес!
— Да здравствует республика!
Слишком актёрствуется всласть,
слишком велеречиво и вежливо —
в той стране, где веками власть
не любила болтать, но секла да вешала.
— Говорильня — то холодно, то горячо…
— Рот нараспашку, язык на плечо…
— Мужик весь на фронте. Остатний народ
не сеет, не жнёт, о прочем не говоря…
— Попомните меня, господа, через год
революция станет хуже царя…
— Кольку свалили, а мы по баракам…
— Заводы с деньгами-то за что им?..
— Нет на людей никакого страха…
— Озорство пошло большое…
От бедности, серости ли всей братии
этот закон, хорош или дурен,
но лава дымящейся демократии
под уклон течёт к диктатуре.
Диктат — музы, корысти, счастья,
диктат — солнечного луча,
диктатура строки, диктатура власти,
диктатура долга — но чья, но чья?