— Известия! Городские известия!.. —
По Казанской, Власьевской, Духовской
мальчишки с газетами.
— Босоногие бестии,
брюки забрызгали…
— Эй, постой! —
В обезмужиченной губернии, где
злые бабы, подростки да старики,
сыплется горохом: эсер, кадет,
резолюция, воззвание, комитет —
ажно щёки горят у Волги-реки.
— Изо всех студентов-должников был один,
да и с посещаемостью курса швах…
— Вы ещё жалуетесь? Да помилуйте,
какие лекции?! Город на ушах…
— Господин Ринич, желаю здравствовать!
Каков оборот и на будущность вид!
— Что за смех, что за радость вам,
когда мир постоянно горит? —
Хороводы веселья идут стороной,
вечно огибая ненужный им
горький опыт иллюзий. Ну что ж, — в родной
край, где жили, радовались, недужили.
Всё в целости. Манит платьем и движется
орбитой семейной и топким бытом
двухэтажный дом на Воздвиженской
давно разграбленный и забытый…
Всё в целости. Печь, занавески, кровать,
бельё на верёвках и стол при параде
с кухаркой и нянькой. Пора обнимать
и пора уклоняться от объятий.
Встречают в сенцах. Горячие руки
предчувствуют уже стужу разлуки.
— «Что ни новость: Крылов! Лебедь, рак и щука!
Матрос-министр, демократ-командир…
В головах у всех та ещё наука,
только бы хватило ума на мир!» —
— «Господам не до мира с простолюдинами…» —
— «Вразумить солдата и разночинца…» —
— «Не затушите то, что горит дотла…» —
— «Лиза! Бог не сочтёт нас невинными,
когда мы сбежим или отмолчимся
от надвигающегося зла». —
— «Чем думать о Боге и о душе,
обо мне бы подумал и малыше!» —
— «Якобинцы готовятся, знаю прочно,
и тогда я не сумею помочь вам…
Нужно попытаться, Лиза! Не сдюжить,
хоть попытаться! А станет хуже,
к зиме ведь надобно ждать и голода,
могу не вернуться… Не помни во зле…
В деревню, к матери — подальше от города,
поближе к земле». —
— «Женечка, зачем, за что?! Ведь убьют!» —
— «Ничего не поправить мне, сидя тут…» —
— «Пропадёшь… ни за ломаный грош…» —
— «Окольные тропы… пожизненный стыд…» —
— «Поступай, как знаешь… ты живёшь,
как свеча на ветру горит…»
Раздвоиться бы! Броситься! Отпереться
и остаться. Действовать — и не рвать сердце
долго, коротко ли, совсем без толку —
ради сверхчеловеческого чувства долга.
————————————————
Мать-и-мачеха из-под обрыва
к небу лезет жёлтым огнём.
Зеленоватая дымка на ивах
сгущается с каждым днём.
Синева наполняется в перелеске
гомоном и трелью. Любой изгиб
так и тянет к себе. В клейком блеске
распускающиеся листья лип.
Всетворящая жизнь в глаза и уши
усмехается над сединой. Там и тут
карие берёзовые погремушки
качаются в долгом небе и ждут —
солнца? знамения? Твоей готовности
ещё оттаять? О чём бы сказали
с кафедры весны? Чтό нести, чтό вести
по дороге, в чащобе и на вокзале?
— Деревня! Спекулянты и скопидомы…
— Мужик-то хлеб удержать горазд…
— А нам брюква да репа — удобно!..
— Понял, что втридорога продаст…
У перрона сходятся, как на тризне,
плач платков и женские рифмы жизни.
Клубы пара запутались между колоннами,
давкой, баулами, охами, стонами.
Рядом с дождиком сеются напропалую
торопливые вокзальные поцелуи.
Равнины и судьбы готова есть поедом
чугунная гусеница поезда.
Когда уже? Темно и трогательно
подняты персты — и всё за кадром.
Вагонными суставами трогаемся,
и рельсы поют в солнце закатном.
Тронулись! Ботинками на весу,
забитыми лавками, пустыми тронами,
шипением, свистом — слава богу, везут
во спасение от гибели. Тронулись.
До свидания, розовый город! Перестуком товарняка
я пройду через руки твои, не узнанный
златоглавым купеческим бытом,
от звонка до звонка
с головой — полным кузовом
слов чужих, сто лет как убитых.
По лицу пот размазывает с копотью от угля
вся страна, до небес уже взбаламучена,
горизонт заволакивает дымом,
в Елисейские метит поля,
поголовно вооружена и научена,
мало-помалу становясь дыбом.
— На Дону в шоколате всё и какаве…
— Не боись, перепадёт и жидам…
— Виженемо кацапів голими руками…
— Своего буржуя скинем, да и туда…
Место встречи — и зал ожидания,
смертный шаг, уводящий за край
вековечной надежды… На губах — до свидания,
в сердце — прощай.
Прощай небывалое счастье
замученное на полях украины
переломанное в подвалах голгоф
из лагерной бани ногами вперёд
в удушливой наготе ежедневной
гекатомбы за-ради бога
по имени Принцип
героизм безымянных спартанцев
ложится под бронепоезд
стихи в дневнике на самокрутки
фотографии на потеху
месть собирает слепую жатву
руль красно-белого террора
дрожит в руках
о забитой прикладами вселенной
или плетьми казаков
о симфонии никогда уже не сочинённой
младенческим писком у тела матери
о невероятном чуде
человечьего мозга
на песке
всё неповторимо
и повторяется
кошмарным экзаменом
под вечный небось