В берлоге долго мишка спал,
но поднесли запал
не вовремя, и в щепки — дверь,
и обернулся зверь
голодным шатуном, со сна
забывшим Божий страх,
и трёхсотлетняя сосна
ломается в сердцах.
Угощение пулями, а не то
указание, чтобы мешки петиций
собирать окрест по Руси Святой
и вольготней смуте плодиться.
Ребёнок расшалился вдруг
у полусонных слуг
и хулиганит без прикрас,
желая сей же час
на лбу своём уразуметь
что можно, что нельзя,
где водится свинец, где медь,
и в чём его стезя.
Друг за дружкой падает домино
там, где больше всего несчастий
порождает не гнёт или слабость, но
непоследовательность власти.
Привычки вековечной раб
терпел ещё, когда б
не дергали всё время цепь,
и вот исчезла крепь —
вокруг накрытые столы,
и кормят на убой
не мясом тучной кабалы,
а вольной нищетой.
———————————————————
— Пригнись! назад! —
Сквозь вёрсты ваты
рвётся гул. Светящийся магнит.
Пустыня рта. Рукав одутловатый.
От воздуха дрожащего мутит.
— Где я? —
— Чего-сь? Очнулся, что ли?
Ну, ваше голодранство, знать
покойником раненько. Уготовлен
в голицынской больнице почивать.
Всё не хоромы, да хоть кормят,
а то недолго бы и в ящик… —
Лукавый, стонущий, покорный
до времени, тишком курящий —
мол, дёшево ещё отделался,
когда не кладбище – больница,
всей целостью лежит народ
как есть болезный, части тела сам
показывает на спор, и храбрится,
и в карты режется, и доктора клянёт.
— Нет уже мочи терпеть, укола бы!..
— Чем нас порадует нынче ужин?..
— Чёрт его дернул высунуть голову…
— Пулю забрать на память нужно…
Окна сияют заснеженной роскошью
в общей палате, империи, жизни —
благословлять! — а привыкли ворчать
на соседей из Луги да Россоши,
на бездорожье и дороговизну
мира в ожидании врача.
Вот он обходит годы поблёклые,
весь в перекрестье глаз, и победным
утёсом над бурей из голосов —
лицо с блистающими стёклами
возвышается в белой пене
шевелюры, бороды и усов.
— Сколько погромов! Мы-то при чём?
Вечно крайние, чтоб было пусто им!
Сами заварят, а нам горячо…
Проснулись? Как себя чувствуем?
— Хуже, Лев Маркович, нежели в оные времена,
но всё-таки лучше, чем замордованная страна.
— Болеем, ваша правда! Ох, болеем…
и всё усугубляемся… да только
лечиться как? примочками? елеем?
кровопусканием с касторкой?
Да-с, баррикады с бомбами — не клизма…
научно… модно… только неизвестно,
поможет ли? В столетнем организме
болезнь идёт по городам и весям…
— Гангрена власти, доктор, — весь источник бед,
самодержавию давно пора переломить хребет.
— Свергнуть царя? Что же, добро…
но любой перелом со временем
постепенно срастается… не дать ли бром
на ночь? или предпочтёте варенье?
После окостенеет… алчба… корысть…
в отличие, как я надеюсь, от вашего,
он может неправильно срастись…
опять мне вас выгораживать…
Опять запоём бунтовской напев
на току в глухарином виде…
Всегда предпочтителен терапевт,
а вы всё отрезать хотите.
Этакая хирургия наделает калек
из горе-больных, а кроме
того, подумайте-таки, молодой человек,
сколько напустят крови!
— Я не просил воскрешать меня, а что до жертв —
зверь убивает охотников, но сам скоро ляжет мёртв.
— Ой-вэй! Соседа слева, думается, внятно мы
не рассмотрели. Umbra mortis — не пустяк,
с опухшим животом, да с фиолетовыми пятнами,
да с прозеленью на кистях.
А вот лицо — с таким-то профилем и флаг нести
прилично, только что белым-бело, как раз
обтягивает череп для наглядности,
и плесень спит в провалах глаз.
Глядите-ка внимательней, покуда
все разбежались — при скверном обороте.
Извольте знать, Евгений Павлович, лишь чудом
вы точно так же не гниёте.
Не дёргайтесь. Поберегли бы себя. Главное:
я не волк вам, не Бог, даже не полицейский агент.
Человек человеку — послание
и инструмент.